14 сентября в Саратовском ТЮЗе состоялась сдача спектакля «Любовь и смерть в Вероне», поставленного по знаменитой шекспировской трагедии «Ромео и Джульетта». Вопрос о замене названия отпал в первые же минуты постановки. Скажу сразу: спектакль – из разряда того самого современного искусства, к которому у нас многие относятся с некоторым недоверием. Недоверие это, думается, исходит из непонимания (а заодно – от нежелания думать). По окончании показа запаниковавшие журналисты окружили художественного руководителя проекта Сергея Остренко с просьбой разъяснить хотя бы некоторые символы спектакля.

No comments...

Давать разъяснения худрук отказался, а вот о проекте немного рассказал. Не удержалась от вопроса: почему именно Шекспир? Ведь если так уж волновала тема любви на фоне ненависти и нужна была именно современная канва, вполне можно было обратиться, например, к «Вестсайдской истории». Все-таки, 1957 год намного ближе к нам, чем времена Шекспира, да и мюзикл Леонарда Бернстайна является, своего рода, адаптацией той же трагедии. Так что, в нем была бы вполне оправдана настолько современная стилистика.

Оказалось, что Сергей Остренко уже несколько лет занимается только постановками Шекспировских пьес. В университете «Всемирный театральный опыт» он возглавляет департамент  русского театра, вместе с тем, занимаясь его продвижением. Западные коллеги часто задавали Остренко вопрос о том, какой он – современный русский театр? Вопрос спровоцировал рождение нового проекта «Театр между традицией и современностью», в рамках которого и создавалась саратовская премьера.

Главная идея состояла в поиске согласия между традициями и ультрасовременными театральными тенденциями. С одной стороны, Шекспир – это классика, но как найти мост между современностью и классикой так, чтобы современное не казалось просто дилетантским, а классика не напоминала музей? С этим можно спорить, но подобные поиски вполне оправданы временем, поскольку проблема старения публики существует сегодня во всем мире. К тому же, искусство развивается по своим законам и не может останавливаться только на традициях.

Безусловно, с этим связан вопрос принятия публикой того нового, что ей преподносится. Отзывы были разные: у кого-то всю душу переворачивало, кто-то хихикал, мешая соседям по залу, кто-то откровенно высказался об оскорблении лучших чувств. Мол, что это за прыганье? И что Вы сделали с текстом? Продолжать можно до бесконечности.

«Что за прыжки и ужимки»?

Многое в постановке, действительно, смущает. В первый момент кажется, что, если зритель не читал пьесу Шекспира, он просто ничего не поймет. С другой стороны, ловишь себя на мысли о том, кто дал право решать за других – что они поймут, а что – нет? В конце концов, тем, кто сюжет не знает, не мешало бы сей пробел восполнить. Ультрасовременные костюмы, ассиметричные стрижки, выражение эмоций, привычное современной молодежи, минималистичное пространство сцены и большое количество символов в этом спектакле, безусловно, заставляют думать. Что означает, например, раздвоение и растроение персонажей? Почему в спектакле три Ромео и три Джульетты, причем, одна из пар – предпенсионного возраста? Почему два Лоренцо? А может быть, все просто? Загляните вглубь себя и ответьте честно: неужели вы никогда не ассоциировали себя, если не с Ромео и Джульеттой, то с другими любящими персонажами? Думается, что и подобный «Лоренцо» найдется в любой сложной ситуации рядом с какой-нибудь «Джульеттой» и посоветует что-нибудь не то. Кажется, что это указание на множественность персонажей, которые живы уже более четырехсот лет. Живы не только на сцене. Их образы и черты живут в людях, которые каждый день ходят рядом с нами. Не случаен и прием отзеркаливания, использованный в этом удвоении. Вечность темы подчеркнута уже в самом начале – словно изображая бег времени, люди проходят из кулисы в кулису, не обращая внимания на ругающихся мужчину и женщину в центральной части сцены. Люди рождаются и умирают, приходят в нашу жизнь и уходят из нее, а любовь и ненависть были, есть и будут.

С одной стороны, в спектакле работает каждая мелочь, с другой - здесь нет лишнего реквизита, а тот, который есть, используется многозначно. Например, белые полотна. В сцене смерти Тибальта полотно – символ памяти, скорби или даже, если хотите, знак того, что он  будет жить в сердцах родственников. А вот в сцене насмешек Меркуцио полотно стало аналогом покрывала нимфы из знаменитой постановки Вацлава Нижинского, исполнившего фавна («Послеполуденный отдых фавна» Клода Дебюсси). Впрочем, сцена вовсе не явилась повторением премьеры театра в Шатле, а, только дав краткую аллюзию, развилась в самостоятельный пластический этюд. Получилась забавная шутка над влюбленными, которые больше ни есть, ни спать не могут и «врастают» в землю при виде объекта обожания. Нельзя обойти вниманием и финал: артисты снимают с себя белые покрывала и наконец-то принимают одинаковые позы. Сверху летят лепестки красных роз. Тоже многозначный символ – здесь и любовь, и венчание, и капли крови, оросившие примирение двух домов...

Вызвала дискуссию и подача текста, который не художественно произносился, а откровенно декламировался. С одной стороны, в этом тоже была зашифрована символика. Сергей Остренко рассказал, что сознательно отказывался от ведущей роли текста. Кто-то сказал, что в современном мире слова настолько обесценились, что для выражения подлинно глубоких чувств давно пора найти им замену. Вот и искалась замена – в пластике, в музыке, в свете, в ритме, в тембрах голосов…

Все вживую

Не могу, положив руку на сердце, сказать, что все удалось. Во-первых, текст, хотя он и не был на этот раз в главной роли. Многое произносилось хором, а синхронности произношения зачастую не получалось. Кроме того, из спектакля в спектакль у многих артистов заметен явный недостаток речевой школы. Здесь, когда говорить нужно на пределе эмоций и не в самой удобной позе, сохранять дыхание и четкость дикции весьма непросто. В результате этот недостаток выступает более явно, чем в других спектаклях. Порой вообще было не понятно, что произносится на сцене. Непростой для саратовских артистов оказалась и пластика. Смотрелось действо очень эффектно, но в некоторых мизансценах было заметно, что пока еще ищется удобство позы, а синхронность движений еще предстоит отрабатывать.       

Если что и было на высшем уровне, так это музыка. Во-первых, подбор композиций оказался очень оригинальным. Сергей Остренко рассказал, что одна из колыбельных звучала на старокельтском языке, а произношению артистов специально учил ирландец Джеральд Келли. Музыка очень красива и во многом  «договаривает» и даже поясняет некоторые из символов спектакля. С точки зрения исполнения артисты приятно удивили – все поется «вживую» и даже многоголосия вычищены, как в профессиональном хоре.

А это точно русский театр?

Суммируя вышесказанное, а именно использование ультрасовременной пластики, сознательное нивелирование значения текста, музыку на иностранном языке, да и, что греха таить, поднятую вокруг постановки шумиху с акцентом на международной команде, работающей в Саратове, невольно всплывает пресловутый вопрос о подражании Западу. Тем более, что сам Сергей Остренко подчеркнул, что изучает современный русский театр. А есть ли во всем этом хоть что-то русское? Честное слово, даже как-то смешно становится от рекламы, надрывающейся о том, что эта премьера – международного значения, а худрук – из Великобритании. Об этой российской тенденции подражания Западу Сергей Остренко говорит с улыбкой:

«Я увидел, что российские артисты тянутся не за Западом, а за своей фантазией о том, как оно там на Западе. Ведь, 90% российских артистов понятия не имеют о том, что на самом деле там творится. Да, есть театры, которые иногда гастролируют в Москве, но это большая редкость. Я со своей стороны, как человек, много лет работающий на Западе, могу сказать, что западному театру нужно еще многому учиться у России. И даже больше – мы в ожидании новой театральной революции в России и уверены, что она совсем скоро произойдет».

О работе с саратовцами Сергей Остренко отозвался очень тепло и даже подчеркнул, что на 70% постановку сделали именно артисты, а вся международная постановочная группа многому у них научилась. Ну а зрительское «нравится – не нравится» - это, как говорится, лишь дело вкуса. В конце концов, как выразился худрук, «театр – храм искусства, а не  цех по производству хот-догов, которые нравятся почти всем». 

Наталья Григорьева